Вчера в почтовом ящике он нашел снег. Сегодня не было денег, и не хотелось выходить на улицу. Наверное, поэтому он решил отправиться в другой город, в этот самый Н-ск. Там, в другом городе, девушки любят путников, а, когда пьешь вино, на другой день не бывает похмелья. Техника путешествия проста: сдаешь в «Букинист» несколько книг (эту, из «Мастеров современной прозы» так и не прочитал — жаль), едешь на троллейбусе (разумеется, без билета) до конечной остановки, переходишь мост (мост должен быть обязательно) и оказываешься в чистом поле, оставляя позади несерьезные мысли о самоубийстве и необходимость учить уроки. Паша стоял, как полагается, у выезда с заправки и ждал, подняв руку и воротник серого пальто. Перед этим он звонил из телефона-автомата отцу и что-то ему такое врал о планах восстановления отношений с институтом. «Ты откуда звонишь?» — спрашивал отец. За спиной Паши стоял маленький мужчина с лицом безнадежно кавказской национальности, он ждал очень нетерпеливо, хотя рядом было еще две будки. Как только П. закончил разговор, кавказский мужчина быстро набрал номер и тутже обиженно сказал: «Не работает, да», — повесил трубку и крикнул вслед удалявшемуся П.: «Ничего не работает, да!» Весна, черные деревья у реки, скованные невидимой цепью ветра, сгибаются, зная о стоящих на дорогах и тех, кто их подберет. А люди на дорогах смотрят на черные деревья и беспокойство наполняет душу. Он мечтал о дальнобойном «Камазе», который едет с севера на юг, и берет тебя, куда надо, без дурацких пересадок в дурацких городках, где все жители добывают уголь или делают водку, и всегда рады дать тебе в морду. Но досталась ему пошлая «иномарка» с простым мужиком, которому он представился буддистом и сказал, что едет в Н-ск на коллективную медитацию, это должно было уберечь его от предложения дать денег «на бензин». Ежу понятно, что у буддиста денег быть не может. Мужик удивился, потом сказал: — Я их видел, в Корее, они в желтых плащах ходят и бритые. А ты? — Скоро побреют, — сказал Паша. — Понятно, — сочувственно вздохнул мужик. — А что за медитация, для похудания что ли? Странная мысль! — Паша не был толстым юношей, только застенчивым, но теперь уже стал врать, как на допросе. Хотя это было приятно, как оральный секс. — Нет, это настоящая медитация. Подготовка к переходу в другой мир. — Ни хера себе, — сказал мужик и закурил. Как будто занервничал. Несколько минут Паша припоминал основные положения буддизма, неожиданно мужик сказал: — Вот я, допустим, пошел к бабе. Отдохнул. А потом сел бухой за руль, и — в столб. У меня так с другом было. И че? Помер не готовый совершенно, и че? — Если человек умирает, когда им владеют страсти, он перерождается в мире животных. — В мире животных! — захохотал мужик. Он резко затормозил, потому что ехать ему мешали слезы. — Ой, не могу, — хохотал он. — В мире животных! В клубе кинопутешественников! Паша забеспокоился, он всегда беспокоился о себе по любому поводу. — Вы меня неправильно поняли... — начал он было. Но мужик его прервал: — Классно, что я тебя взял. — Они тронулись дальше. — Ты еще рассказывай, —велел он. Паша рассказывал ему примерно полчаса: про шесть миров перерождения, про жизнь Гаутамы, о запрете на употребление в пищу живых существ. Только про нирвану ничего не стал рассказывать, опасаясь,что мужик расстроится, узнав, чем все это кончается. — Слушай, — вдруг перебил его мужик. — А вот у евреев, у них так же? — Нет, — ответил изумленный Паша. — А ты еврей? — Нет. — А вот у меня зять еврей. Сопляк еще, вроде тебя, в Израиль хочет,чтобы в армию не идти, ну тут, понятно, чечня-мучня. Так ведь там тоже с хачиками воюют. — Он опять закурил, гнусный вонючий «Космос». — Значит, евреи животными не становятся? А русские? Тут на счастье Паши мужик увидел на дороге голосующую бабку и затормозил. Бабка со стонами и вздохами благодарности уместилась на заднем сидении. «Вот молодцы какие, старуху подобрали, наши не взяли, а чужие — взяли. Вот молодцы ребятки!» — А мы, мать, будисты, — заорал мужик, снова испугав Пашу эмоциональной неуравновешенностью. — В Новосибирск едем помирать учиться. — Это как же... — притихла бабка, подумала и плюнула. — Хорошо молодым, помирают теперь даже понарошку. А тут ждешь, ждешь, все уже готово... — Подумав еще, бабка вытащила тощую засаленную книжку: — Как звать-то? — серьезно спросила она. — Паша, — сказал Паша. — Вадим я. А тебе, мать, зачем? — Как же. За упокой души, — объяснила бабка. — Тут ждешь, ждешь, а молодые, гляди, уже шуруют... Понарошку, гляди... От бабки избавились с удовольствием. Почтительно на Пашу с мужиком поглядывая, она всю дорогу до своей Козюльки рассказывала, что и как она себе на похороны приготовила. В рассказе она делала паузы, словно ждала, что охреневшие спутники ей подскажут что-нибудь дельное. Расстались с удовольствием. — Интересно, — сказал мужик. — А это не вредно? — Что? — А, ладно, не вреднее водки. И они поехали дальше. Паша подумал, что зря, наверное, он так: ехал себе человек спокойно, скучно было, хотя ехал не по делу, когда по делу, наоборот, психуешь, а тут, посмотрите, пацан, и охота ему про смерть думать, ни счастья, ни радости, а у него самого — только и есть радость что вот эта дорога, пока ее не проедешь, мечтая, а уж там, на месте, начнется: не нужны мне твои розы, и свой «Пьер Карден» себе в жопу засунь, и на какой-то их спектакль меня не возьмут, потому что я не подходящий, да просто здоровый, ёб, ни язвы, ни нервов, а этот похож на ее дружков, хорошо ехать по трассе с закрытыми глазами и мечтать о вкусной сигарете, он вспомнил, как приехал в Н-ск в прошлый раз и набрал номер, а когда ему ответили, не мог вспомнить точное имя: марина, арина, инна — кому из них. Но не растерялся, повел беседу, все выяснил, и был победоносен. «Ты так странно разговаривал, в телефоне.» «Как?» «Словно звонил с острова.» «Так оно и было.» — Они сидели на диване в обнимку, в сумерках, вдвоем, между ними жужжал, мешая молчать, комар, они хлопали, по телевизору — устраивали «Бурю», повсюду лежал снег, и злая Герда приказала Фердинанду лепить Снежную королеву. Она ожила и заставила отгадывать загадки: с чем бьется сердце, и что колет в грудь, и тогда Паша очнулся и завертел головой. Смотреть было не на что. Пейзаж был рукотворный и грустный. Дымили за лесонасаждениями трубы. Неудобно лежали в сугробах деревни, которые состояли из домов такой странной формы, что, казалось, их не строили, а они сделались сами из больших серых деревьев также, как делаются из свечей огарки. За деревней начиналась пустошь, белизна, обнесенная длинными бессмысленными заборами. Видимо, летом здесь что-то вырастало, что-то необходимое местным жителям. Невозможно проехать через все эти поля-перелески, а только переждать, когда они кончатся. Вдобавок, преследовало ощущение двойного пульса, как будто бы еще кто-то участвовал в его жизни. Это все от неожиданного сна. Надо взбодриться, стряхнуть дурную дорожную дремоту. В Болотном решили передохнуть. Опорожнили мочевые пузыри, после чего мужик сразу взял три пива. Паша, как Штирлиц, выдерживавший легенду, от пива отказался. — Да, — сказал мужик, одним глотком опустошив бутылку наполовину. — Много на свете чудиков, я даже удивляюсь. Вот у меня, например, в поселке Ояш, этого самого болотного района, живет кореш. И был я у него на свадьбе. Пили — ты не представляешь, спирт в канистрах, вино во флягах, короче, до победного конца. И вот занесло меня на третий день к одному мужику. Сначала подраться хотели, потом разговорились. Он немец, у него семья свалила на историческую родину, а он их всех в гробу видал, и дойчланд, и фрау свою. Сидим на кухне, бражку кушаем, вдруг в углу, под раковиной, чё-то завозилось. Я спрашиваю: «Чё у тебя там, Володя?» А он отвечает: «Орел». Представляешь? Мужик подобрал раненого орла, вылечил и с ним живет. Размах крыльев — кухня, клюв, как молоток, таким долбанет, и — прощай, семья, бизнес. Я говорю: «На хрена он тебе?» А он мне объясняет, что орел ему лучший друг и собутыльник, и тут же наливает третий стакан бражки, и орлу, значит, в клюв опрокидывает. Пять минут, и эта зверюга уже сидит с нами на табуретке и башкой кивает, а когда смеяться надо — клекочет. Че-то мне жутко стало, ушел я от них. А сейчас думаю, орел раньше-то, наверное, мужиком был... — Наверное, этот мужик очень счастливый, — сказал Паша, когда пиво кончилось, и они поехали дальше. — Если он может разговаривать с птицами... — Ага, — отозвался водитель. — Он и с тараканами может разговаривать, если на седьмой день не похмелится. Говорит и не знает, это тараканы или его родственники. Так однажды помрет — не заметит. — Все равно, — вздохнул Паша. — Я даже с людьми не могу... — Во-во. Все вы такие, будисты. Все знаете, ни хрена не понимаете. — Мужик пошарил свободной рукой в кармане, вытащил сигарету. — И еще врут! — Паша вздрогнул, но речь шла не о нем. — Моя, эта, дочка, жопа, в шестнадцать лет лапшу вешает, я-те пну: она к экзаменам готовилась. У Жанны, говорит, набор учебных видеокассет, мы их по ночам смотрим. Досмотрелась! — Мужик вцепился в руль и, похоже, вместо дороги видел одно дочкино вранье. — На третьем месяце свадьбу сделали. Но — быстро! им все сказал, этим евреям. У ихнего Бори «большие перспективы...» Я им про большое будущее сказал, про светлый путь... Ёб! Машину качнуло вправо, плавно, поскольку мужик нажал на тормоз, развернуло поперек дороги, на лобовое стекло прыгнуло большое белое поле, их еще раз повернуло, к Н-ску задом, к пустоте передом. — Приехали, — сказал мужик и, открыв дверь, стал смотреть на колесо. — Так, запаски у меня нет, есть камера. Будем работать, будист. Паше не хотелось работать, но он послушно вылез, получил домкрат и матерные инструкции. Его усилиями заднее колесо оторвалось от земли, было снято с оси, лишено покрышки. Мужик тихо матерился от холода, меняя камеру, а Паша должен был «держать сосок». Минут через пятнадцать возни, когда скрюченные пальцы уже невозможно было согреть во рту, мужик швырнул на землю насос, назвал его «гандоном» и затих. Но тихим он долго оставаться не мог, и уже через две минуты сидел в машине и плоскогубцами сдирал проволоку с бутылки шампанского. Открыл, обливаясь пеной, вылез из машины, обвел окружающее ненавидящим взглядом, отхлебнул, а потом заорал, гримасничая: «Гаудеамус игитур, будист, помирать, так с музыкой, чтоб кремль стоял и деньги были — ура!» Паше показалось, что вокруг лежит не снег, а блевота, замерзшая на другой день после сотворения мира, и что у него был шанс отсюда выбраться, а теперь — утрачен. Он не мог разогнуть пальцы, не мог пойти открыть дверцу машины, глаз не мог оторвать от низких туч. Сердце, казалось, замерло, зато ниже, вместо него задергался желудок. Слава Богу, еще не отказали ноги. Он побежал. Сзади послышался крик, загудела машина, засигналил обманутый капкан. А он бежал и задыхался, и его легкие, как эти серые тучи, тянуло к земле.   .................................. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый. Не доехал — заржавел, на пути стоит запасном, разложение — удел у всего, что не прекрасно.   Что-то пробиралось сквозь тучи, оттуда, где солнце и ужас высоты, что-то черное. «Это орел,» — сказал голос. — «Говорящий орел.» «Нет,» — поправили его. — «Это понимающий орел. С ним можно выпить. У него есть.» Чужие голоса, не его. Он сидел возле какого-то сарая, тихий, как туча. Человек все делает, чтобы избавиться от сознания, работает, любит, боится. И тогда ему открывается реальность, как крепкий сон или крик. Но то, что накатило на него сегодня и забросило его в этот маленький поселок у переезда, можно было сравнить только с единственным в его жизни посещением анатомического музея, где он видел разрозненного человека, на мраморном столе он лежал, коричневый голый, все, чего он боялся, случилось, и студенты, скучая, пересчитывали его кишки, а преподаватель сидел важный, как будто лично вырастил такой ценный экспонат. Бесшумно опустился поперек дороги шлагбаум, прошло несколько минут, но поезда не последовало. «Это шутка, — сказал Паша. — Это поломанный механизм, разбросанный повсюду, некоторые его части опускаются, некоторые — поднимаются. Иногда людям удается использовать их для дела, но никому они не приносят радости.» Затормозила машина на дороге, послышался голос: «Тут парнишка не пробегал?» Женщина в тулупе вышла из кирпичной будки с маленьким окном и указала рукой в направлении сарая. Хлопнула дверь машины. Приближающиеся шаги. — Вы зря беспокоились, — сказал Паша, не поднимая глаз. — Я посижу здесь немного, а потом на поезде поеду. — Поехали, будист, не пори муру. — Мужик силой поднял Пашу на ноги и повел его к дороге. — Видала, мать, — крикнул он женщине, которая задумчиво водила рукой по грязному стеклу. — Будиста поймал. — А зачем поймал-то, сердешный? — спросила женщина, зевая. — Жалко его стало. Пропал бы тут городской. — Зачем пропал? — спокойно сказала женщина. — Он правильно прибежал. Тут все буддисты. Это дело такое, карма, от нее не зарекайся. — Пояснила она и подняла глаза к небу. И в это самое время со стороны поселка донесся звон колокола. Два человека у переезда обернулись и увидели группу бритоголовых людей в желтых жилетах поверх ватников. Даже издалека было видно, что они приветливо улыбаются. — Господи Исусе Христе! — сказал мужик. — Прости мне мои хиханьки-хаханьки!